Но он продолжал сидеть на полу, обхватив колени.

– Томас, делай, что я тебе говорю, – приказал я. – Предоставь все мне.

– Это его вина, – простонал он. – Я не мог долее терпеть. То, как он обходился со мной…

– Больше он этой ошибки не повторит, – перебил я. – А если ты успокоишься, то мы оба еще доживем до того, чтобы увидеть тебя епископом. Но только если ты не поддашься панике и если научишься держать язык за зубами.

Я не мог долее оставаться там, а потому поставил его на ноги. Мы вместе тихонько спустились по лестнице. Внизу я указал в направлении его комнаты.

– Пойдешь к себе, друг мой, и постараешься заснуть. Дай мне слово, что ты никому ничего не скажешь и ничего не предпримешь, не посоветовавшись прежде со мной.

И снова дуралей повесил голову, как виноватый мальчишка.

– Томас, ты слушаешь?

– Да, – сказал он наконец, подняв на меня глаза.

– Повторяй за мной, что клянешься никогда ничего не упоминать про этот вечер. Или ты отправишь на виселицу нас обоих.

– Клянусь, – сказал он глухим голосом. – Но, Джек…

– Перестань. Предоставь остальное мне. Я знаю, как все устроить. Ты мне веришь?

Он кивнул.

– Будешь делать, что я сказал?

Еще кивок.

– Прекрасно. Ну так иди. Прощай, мой друг.

И я толкнул его в спину и подождал, пока он не прошел половину двора. Тогда я вернулся в комнату Грова, где взял его ключ, чтобы запереть дверь, и его перстень с печаткой.

План, который внезапно возник у меня в уме, был таким простым и безупречным, что, конечно, был мне ниспослан свыше, ибо я должен смиренно признать, что сам едва ли сумел бы найти такое чудесное решение. Случившееся было совершенно ясным, и запись Кола это подтверждает. Ведь в тот день лорд Мейнард обедал в колледже, и Гров с Томасом состязались, ища его милости. Как и следовало ожидать, Томас был превзойден, побит и унижен. Он никогда не был силен в публичных диспутах и так долго готовился и так трепетал перед этой встречей, что вообще почти лишился языка. Гров же был готов, ибо познакомился с Кола и знал, что итальянец предоставит ему прекрасную возможность показать верность церкви и готовность встать на их и ее защиту.

И вот итальянец сидел в трапезной, полагая, что участвует в беседе о философии, на самом же деле Гров, опровергая все его утверждения, доказывал, что достоин прихода, что было нетрудно, так как Гров убрал Томаса из состязания, либо не замечая его, либо осыпая оскорблениями, пока Томас не снес, что ему не дают слова сказать, и не ушел, думается, для того, чтобы никто не видел его слез. Полагаю, он обезумел от отчаяния и вскоре в непродуманной безнадежной попытке очернил Грова перед смотрителем. Затем понял, что вскоре будет изобличен во лжи, да к тому же злонамеренной, и сделал на этом пути еще один – роковой – шаг.

Недопустимый для служителя Божьего. Однако я знал, что Томас был наделен многими добродетелями, он вновь и вновь доказывал мне это. Но даже если бы дело обстояло и не так, я был связан с ним дружбой и не мог отказать ему в помощи, ибо он был не только мой друг, но и совершенно не способен позаботиться о себе сам. Верность линкольнширцев, о которой я уже упоминал.

Возможность же одновременно посодействовать и себе самому неопровержимо указывает, что некий ангел-хранитель был рядом и нашептывал мне эти мысли.

Однако мне следует вернуться к моему повествованию и сказать, что к тому времени, когда я покинул комнату Грова с его перстнем в кармане, часы колледжа Сент-Мэри Винчестерской пробили девять, предупредив, что у меня остается восемь часов до того, как тюремщик войдет в мое узилище в замке и обнаружит, что я спасся. Мои движения ничто не связывало, и я был свободен делать, что хочу. А хотел я в ту минуту убить Сару Бланди, ибо мне уже давно стало ясно, что только смерть ее или моя положит конец этому дьявольскому состязанию.

Разумеется, я знал, что так же не могу ее убить, как и она меня. Это должны были сделать другие, и как она устроила мне ловушку, чтобы меня повесили, так и я мог для нее устроить то же.

Мне кажется, приближалась полночь, когда я пробрался за фортификации, все еще окружающие город, благополучно не попав на глаза ночному дозору. И я слышал, как великие городские колокола скорбно звонили, пока я шел по лугам вдоль лондонского тракта, на который решился вступить, только когда миновал деревню Хеддингтон. На горизонте занималась заря, когда я подошел к деревне Большой Мильтон.

Глава пятнадцатая

Почти все утро я выжидал, невидимо наблюдая за домом в надежде высмотреть, много ли там людей и как мне бежать оттуда, если возникнет такая необходимость. Затем я приготовился, сердце у меня заколотилось, я пошел к двери и постучал. В передней веяло приятным теплом, но она выглядела на удивление бедно. Я, разумеется, знал, что Турлоу, подручный Кромвеля, за годы своей власти разбогател, как Крез, и был сбит с толку такой скромностью его жилища. За все утро я видел только одного слугу, и дом, хотя и был удобен, не поражал ни размерами, ни роскошью, какие я ожидал увидеть. Но я тут же счел это еще одним примером заносчивого смирения пуритан, которые только и знают, что выставлять напоказ свое благочестие и пренебрежение мирским достоянием. Сам я всегда презирал их за это – одной рукой грабят, а другой молятся. Долг людей с положением – жить в роскоши, даже если они к ней не расположены.

Слуга, старик, моргавший, будто сова, которую вытащили на свет, сказал мне, что его хозяин занят со своими книгами, так не подожду ли я в парадной комнате. Мистер Турлоу будет рад гостю, чтобы отвлечься от дел, сказал он. Но только не этому гостю, подумал я про себя, когда, следуя его указаниям, вошел в обширную теплую комнату в восточном крыле дома. Нет, только не этому!

Он пришел несколько минут спустя, тощий человек с длинными жидкими волосами по сторонам высокого выпуклого лба. Кожа у него была почти прозрачной, и если не считать тяжелых складок у рта, выглядел он моложе возраста, которого, как мне было известно, уже достиг. Теперь, когда я знал, что произошло, знал, как он играл людьми, и хорошими, и дурными, как подчинял их своей воле, у меня возникло желание тут же пронзить его, не тратя времени понапрасну. А у него будет время узнать, кто его сразил, когда его душу начнут лизать языки адского пламени.

Я был исполнен решимости, но почувствовал, как она все более угасает с каждым шагом, приближавшим его ко мне. Сколько месяцев, лежа без сна по ночам, я воображал, как выхватываю шпагу моего отца и вонзаю ее ему в сердце и произношу какие-нибудь подходящие слова, пока он испускает дух с выражением трусливого ужаса на лице, моля о пощаде, всхлипывая от страха, а я неумолимо наклоняюсь над ним. Шпаги у меня не было, но нож Грова вполне мог ее заменить.

Вообразить легко, привести в исполнение много труднее. Одно дело убить человека в битве, когда кровь кипит, и совсем другое – прикончить его в мирной комнате под приятный треск огня в камине, от которого веет ароматом горящих яблоневых поленьев. Впервые мной овладели сомнения: а не низведет ли меня убийство человека, не имеющего возможности защищаться, на один с ним уровень? Не будет ли принижен мой великий подвиг, если совершен он будет недостойным образом?

Подозреваю, сейчас такие мысли меня не смутили бы, хотя, взысканный Господом, я навряд ли когда-нибудь вновь окажусь в подобном положении, и сказать это просто, а вот проверить очень трудно. И возможно, эту Господню милость мне заслужили как раз мои сомнения и колебания.

– Доброго вам утра, сударь, добро пожаловать, – произнес он негромко, все это время с любопытством меня разглядывая. – Я вижу, вы озябли. Прошу, дозвольте угостить вас чем-нибудь.

Я хотел плюнуть в него и сказать, что не стану пить с человеком, подобным ему. Но слова застряли у меня в горле, и я застыл, как стоял, в слабости и смущении, а он хлопнул в ладоши и приказал слуге подать эль. И после нового долгого молчания, во время которого продолжал вглядываться в меня, он сказал: